Если я захочу покончить со всем этим, я сделаю это по-своему
«Если мы можем жить так, как мы хотим, почему мы не можем умереть, как хотим?» Мы чувствуем что-то неприятное в концепции эвтаназии. Идея «желающих» помочь своим друзьям или родственникам убив себя довольно странная. Идея просмотра телепрограмм о тех, кто хочет помочь друзьям таким способом — непривлекательна. Вы не открываете газету солнечным утром и не открываете сайт «Высота 102 Волгоград криминал и происшествия», предвкушая найти статью, упоминающую вас в оказании помощи в самоубийстве, не так ли? Нет.
Поэтому моя первая мысль вчера была : очень грустно слышать о Терри Пратчетте, чьи собственные неприятности достаточно мучительны. Бедный человек, выражающий свое желание в помощи. Сделанной кем-то, кто вас знает и любит, в красивом месте, у себя дома, вместо жуткого швейцарского способа – установки Dignitas. Я никогда не думал воспользоваться Dignitas.
Тот факт, что я отвернулся от бюрократии бизнеса самоубийств, не означает, что я не в долгу помогать кому-то, кто хочет умереть. Я бы, как и в большинстве важных решений в моей жизни разбирался по своему усмотрению. Хотел бы я жить по-своему? И должен ли я хотеть смерти такой, какой захочу?
Если мне понадобиться рука помощи от того, кто готов мне ее дать, я попрошу об этом. Он и так уже десятки раз говорил хорошо, ладно. Мы только боремся за то, кто из нас получит помощь, чтобы присоединиться к хору невидимым или к тем, кто, скрывая лицо попирает закон. Я действую в общем-то с полной законностью. Отчасти потому, что трусливая душа — моя, отчасти потому, что поздно возвращаться. Я привык к тяжелому чувству занавеса, между мной и детьми. Мы не рождаемся героями. Но сейчас я зол на себя, из-за того что сделал это именно так, как закон обязал меня сделать — в период после смерти моей матери, в Новый 2003 год.
Она мирно скончалась в своей постели, дома (плохо обустроили сарай в моем коттедже), между одним из ежедневных посещений большой и дружной группы медсестер и соцработников. Последние 10 дней ее жизни, эти удивительно красивые женщины (и девочки, одна или две были еще в обучение) уменьшали ее боль паллиативными лекарствами. Она умирала, как они говорили «от вероятного рака легкого». Должны были сказать «вероятного», т.к. он не был диагностирован. Она отказалась ехать в больницу для биопсии или чего-либо еще. «Я останусь у себя дома», — повторяла она. «Они не повезут меня в больницу. Если я поеду туда, то никогда не вернусь. И если я умираю, я хочу умереть у себя дома». И пусть о годовщине свадьбы 80 лет можно и не мечтать, зато родные будут рядом.
От боли при вероятном раке легких, паллиативным лекарством является морфин. У нее было два или три бутылочки смеси морфина с сахарным сиропом, торговое название Oromorph. Мне было поручено «по желанию» дать ей. У нее также были высокие полки в кухонном шкафу, где нашлось пару флаконов высококачественного героина для капельниц. На следующий день она умерла. Медсестра с слезами на глазах удалила капельницы. Я спросил, хочет ли она забрать лекарства. «Нет»,- сказала она, «хирургия закрыта до завтра. Не стоит спешить. Вы не должны волноваться ни о чем. Возьмите их, когда почувствуете, что готовы».
Это было примерно через год, когда я наконец решил, что единственным остававшимся делом для меня было полностью перекрасить сарай. Я нашел все маленькие флаконы и бутылки на кухне в ее верхней полке. Какие пути. Когда я отвозил медсестер обратно в клинику, на меня смотрели немного озадачено и виновато. Никто не просил их вернуть. Никто не заметил, что они пропали без следа. У них не было возможности (после выписывания, оставшиеся лекарства должны быть уничтожены). Черт! Героин не имеет срока годности. Я должен был оставить их в верхнем шкафу, вопреки дням.